Согласно БСЭ, до Октябрьской революции 1917 года название «сарт» по отношению к оседлым узбекам и отчасти равнинным таджикам употребляли преимущественно казахи и полукочевые узбеки. В Ташкентском, Ферганском и Хорезмском оазисах оно было самоназванием части оседлого населения. Согласно данным энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона слово «сарт» встречалось у Плано Карпини в XIII веке и его происхождение остаётся невыясненным. У писателей XV и начала XVI в., Неваи и Бабура слово сарт употребляется в смысле «перс, таджик» и противополагается слову тюрк. По словам Рашид ад-дина, монголы употребляли слово сартакты в смысле «таджик» 

 

Имя сына Батыя также было Сартак, что является неслучайным. Алишер Навои отмечал существование народности «сарт» в смысле «персоязычный», «таджик» наряду с другими народами, населяющими среднеазиатский регион. 

 

Арминий Вамбери в своём произведении «Путешествие в Среднюю Азию» описывает и даёт хорезмийским сартам следующую оценку: «Сарты, называемые в Бухаре и Коканде таджиками, — древнее персидское население Хорезма, число их здесь относительно невелико. Постепенно они смешали свой родной персидский язык с тюркским. Сартов, как и таджиков, можно узнать по их лукавству и изяществу; узбеки их не очень любят. Характерно, что, хотя уже пять столетий они живут вместе, смешанные браки между узбеками и сартами были очень редки»

Аяз-Кала. Как выглядит самая красивая крепость Узбекистана в самом сердце Кызылкум?

Продолжаю рассказ про Элик-Калу, то есть "Множество крепостей" - "зону древнего орошения" Хорезма, куда давным-давно доходили оросительные каналы, а на них жили люди, стояли города и замки, но уже больше тысячи лет как снова пустыня с обилием древних руин. В конце поста будут ссылки на рассказы о других крепостях - Топрак-Кале и Гульдурсуне.

Но на отдельный пост я приберёг Аяз-Кала, что в переводе значит Крепость на Ветру: не самая большая, не самая сохранная и не самая исторически важная, она потрясающе красиво расположена, а в юрточном лагере рядом с ней я остановился ночевать.

Из Бустана в Аяз-Калу есть прямая дорога - это километров 15. Как уже говорилось, чтобы осмотреть хорезмские крепости, совсем не обязательно платить 100 долларов за машину из Хивы - в Бустан можно доехать рейсовым транспортом, ну а у меня в итоге вышел половинчатый вариант: я доехал до стацнии Турткуль и думал оттуда ехать до Бустана, но в итоге махнул рукой на все пересадки, сторговавшись с таксистом примерно на 1000 рублей (в сумах, конечно) за все три крепости. При этом из Гульдурсуна до Аяз-Калы мы ехали не через Бустан, а в обход, по краешку длинного "языка" пустыни, глубоко вдающегося в оазис. Справа мелькнули руины, которые водитель назвал Ямбош-Кала - крепостей и прочих городищ с остатками построек тут реально сотни: 

 

А к Аяз-Кале по этой дороге подъезжать оказалась куда интереснее. Вот она, на далёком холме в двух экземплярах, а у ног - солончак на месте древних полей: 

Прямо в песках стоит экскаватор: 

 

Поддерживающий в рабочем состоянии канал, прорытый скорее всего уже при Советах, если не позже - но даже советская власть с её комплексным подходом и тяжёлой техникой не смогла довести сеть хорезмских каналов до уровня 2000-летней давности: 

 

Вдоль канала и лучший вид на крепость, левее заметен юрточный лагерь: 

 

На самом деле крепостей тут несколько. На высоком холме - Аяз-Кала-1 (далее - Большая крепость), пограничный форт времён Древнего Хорезма; на бугре перед ней Аяз-Кала-2 (далее - Малая крепость), замок времён Афригидов (тут отсылаю к прошлым частям, в третий раз рассказывать историю Хорезма мне лень). Есть ещё и Аяз-Кала-3 - хорошо заметный с высоты фундамент. 

Малая крепость вблизи - её я видел только издали, поленившись спускаться с одного холма и лезть на другой. Обратите внимание на "гофрированные" стены - это не потёки глины от времени, а характерная деталь афригидских замков: 

Аяз-Кала стоит буквально в чистом поле - здесь тупик дороги, дальше во все стороны лишь Кызылкумская пустыня. Но прямо у крепости - юрточный лагерь, на самом деле всего лишь турбаза. На базе была заметна жизнь, и у входа меня встретила немолодая, но красивая и необычайно стройная узбечка, едва ли не в каждую фразу вставлявшая слово "хоп" или даже "хопчик" (местный аналог "ок", "окей").

Я поздаровался и спросил, есть ли у них места и сколько стоят, и хозяйка ответила, что на сегодня есть, а завтра не будет - они ждут группу в 40 человек из России на какой-то психологический семинар по саморазвитию. Цену она назвала сходу 25 долларов, но стоило мне возмутиться, что это слишком много и вообще я в Бухаре дешевле ночевал со всеми удобствами, тут же скинула до 10 долларов, усмехнувшись так, будто первая цена была шуткой. Других постояльцев тут всё равно не было, а русскому туристу без группы и гида простые узбеки всегда очень рады - я почти сразу почувствовал себя не клиентом, а гостем. 

В юртах я и решил пересидеть жаркий полдень, а с закатом идти в крепость:

  

Надо сказать, узбеки - народ земледельческий, по крайней мере несмотря на историю "кочевых узбеков", позиционируют они себя именно так - страна древних городов и оседлой культуры, поэтому на большей части Узбекистана юрты не в почёте. Но в Кызылкумах и особенно Хорезме и казахов живёт немногим меньше, чем узбеков, и есть свой народ бывших кочевников - каракалпаки. В общем, юрточные турбазы узбекистанских пустынях весьма популярны. 

При этом у каждого народа были свои особенности конструкции и оформления юрт, и хотя мы находимся в Каракалпакии, которая в свою очередь находится в Узбекистане, здесь, по словам работников турбазы, юрты казахские, возможно в Казахстане и купленные. 

 

Хотя у узбеков (именно узбеков, а не земледельцев сартов!) были и свои юрты, даже попавшие в объектив Прокудина-Горского сто лет назад. Впрочем, как я понимаю, каких-то заметных особенностей у узбекских юрт не было, кроме деталей оформления, а конструкцию 92 узбекских рода могли заимствовать у казахов, каракалпаков и туркмен, в зависимости от того, к кому ближе жили.

Центральная юрта, которая видимо при достаточном количестве постояльцев служит кафе. Меня же вечером угощали за чаем с общего стола, да кое-что я привёз с собой. А вот душ тут в каменной постройке, но видимо только с солнечным обогревом - был он довольно холодным... 

Жилая юрта. Мне постелили мягкий матрас на полу, и было очень приятно спать, слушая ветер: 

А общение с работниками турбазы очень быстро сделалось каким-то неформальным, так что (забегая вперёд) утром меня подсадили в машину, ехавшую в Бустан. 

День и начало вечера я то дремал в юрте, то слонялся по лагерю, вслушиваясь и вглядываясь в пустыню. Колоритнейшие желтые кусты, попадавшиеся мне по всем Кызылкумам - судя по всему, ферула. 

Юрточная подсобка, под навесом запасные уки (палки купола) и шаныраки (круглое окно над очагом): 

Одинокий кумган, сосуд для умывания, тут напоминает волшебную лампу Аладдина. Так и хочется взять да потереть - вдруг вылезет джинн? 

Вдали чернеет Султануиздаг (473м), маленький, совершенно одинокий, но очень священный хребет, окружённым мрачными легендами о неистовом Уайсе, якобы построившем эти горы из своих выбитых зубов. Где-то там и Топрак-Кала - но она в низине и сливается с фоном, в то время как холм Аяз-Калы с неё прекрасно виден: 

В пустыне - своя жизнь: 

А вот едет в крепость турист на велосипеде, за ним метрах в ста ещё один. Они заехали и в юрточный лагерь, и один ушёл смотреть крепость, а другой решил отдохнуть и разговорился со мной. Это оказались французы, почему-то вообще самые частые гости в Средней Азии (в Узбекистане - после русских), и разговор как-то очень быстро перешёл на политику. Второй, подтянувшись, внезапо спросил по-русски: "Вы говорите про Украину?" - как оказалось, у него бабушка была из Черновцов, которые её семья покинула во Вторую Мировую.

Это был мой первый за две узбекские поездки опыт общения с европейцами, и как оказалось - не последний. Подавляющее большинство из них были совершенно аполитичны и со мной предпочитали общаться на историко-этнографические темы, у тех же немногих, с кем разговор заходил политике, в основном симпатии были на стороне России. Эти французы оказались единственным исключением... но даже они сказали, что "Россия и Европа пытаются найти общей язык, но мешает Америка" - заокеанской сверхдержаве из тех европейцев, с кем я разговаривал об этом, не симпатизировал никто. Впрочем, вполне может быть, что те, кто были настроены иначе, общаясь с живым русским предпочитали вежливо избегать подобных тем. 

Французы, увы, в юрточном лагере не задержались, и осмотрев крепость, покатили на своих велосипедах обратно. Ещё пара часов, и видя, что солнце клонится к закату, к руинам на холме направился и я. 

Надо сказать, здесь действительно не степь, а настоящая пустыня. По весне она ещё не успела выгореть, но всё же кустики тут на некотором расстоянии друг от друга, а между ними самые настоящие пески с мелкой ветреной рябью. Название Каракум (Чёрные пески) и Кызылкум (Красные пески), кстати, скорее всего связаны со сторонами света: первые от Хорезма на юге (то есть в контровом свете действительно тёмные), вторые на востоке (то есть - красноватые в лучах закатного солнца). Ещё есть Муюнкумы - Жёлтые пески в Казахстане, о названии которых строить предположений не буду, и Аккумы - Белые пески на обнажившемся дне Аральского моря. 

Обратите внимание на следы в песках - их много и они очень разные, и моих познаний явно не хватает, чтобы их различить. Больше всего запомнились, конечно же, бороздки, как на кадре выше или на заглавном кадре - их оставляют своими хвостами вот такие ящерицы, вылетающие из под ног со скоростью пули. Я уже не первый приезд мечтаю увидеть сольпугу, или фалангу - самое, кажется, мерзкое существо на планете, но видел кого угодно, даже токующую дрофу на Алтын-Эмеле, но только не фаланг. Чаще всего в пустыне мне попадаются именно ящерицы: 

Крепость, между тем, всё ближе. Вид какой-то очень южный, словно и не Туркестан, а какой-нибудь Магриб: 

 

Вот и сама крепость, типично хорезмский прямоугольник с выступающей башней, служившей разом дозорной вышкой, барбаканом и донжоном, на одной из сторон, в данном случае противоположной той, откуда пришёл я. Аяз-Кала существенно меньше, чем Топрак-Кала и Гульдурсун - порядка 650 метров по периметру: 

Сергей Толстов, классик хорезмской археологии, пишет, что эта крепость была построена где-то между 2 и 4 веками нашей эры как часть пояса укреплений на границах оазиса, и потом реконструировалась для тех же целей в 12-13 веках, при Хорезмшахской империи. В путеводителях пишут, что она построена опять же между 4 и 2 веками ДО нашей эры, и скорее всего её строительство не было завершено - тут не найдено следов человеческого жилья, но найдены неиспользованные стройматериалы. Кто прав - судить не берусь: может, со времён Толстова археология пополнилась новыми данным, а может быть в путеводителях врут. 

Ещё есть легенда про царя Аяза, который был простым солдатом, и когда в годы смуты погиб хорезмшах, а народ держал совет и решил выбрать новым шахом того, на кого сядет отпущенный сокол - птица выбрала Аяза.... и не ошиблась: под его руководством хорезмийцы победили врага, а правил он долго и мудро, и чтобы не забывать, кем он был до восшествия на престол, в его тронном зале висел рваный солдатский сапог.

  

 

Вид в обратную сторону. Не перестаю поражаться, как мягкая вроде бы глина так держит форму спустя тысячи лет:

Малая крепость намного зрелищнее большой, причём не вижу даже смысла туда ходить - она лучше всего смотрится издали. Классический замок на холме, построенный в 4-5 веках, начале смутной эпохи Афригидов, когда некогда единый Хорезм превратился в страну Двенадцати тысяч замков, где воевали все против всех, включая тюрок и арабов. 

Площадка Малой крепости: 

У её подножья - остатки ещё каких зданий, то ли вилла сановника, то ли казармы гарнизона: 

Левее в степи Аяз-Кала-3 - фундамент огромной укреплённой усадьбы, скорее всего принадлежавшей другой именитой семье из того же селения. Даже интересно, какими были отношениям обитателей двух замков в паре сотен метров друг от друга? 

Аяз-Кала опустела где-то в 6 веке с упадком оросительных каналов. Те, что построены в советское время и ныне, отсюда видны, но не подходят к подножью. Где-то дальше вдоль канала будут ещё крепость Киргиз-кала... но киргизы не при чём: "кырк-кыз" значит "сорок дев", это популярная в Средней Азии легенда о 40 дочерях хана, ставших последними защитниками крепости, предпочтя верную гибель порабощению и надругательству. 

В 7 километрах от крепости - пересохшее озеро Аяз-Коль, превратившееся в солончак: 

Юрточный лагерь во всей красе. Начинается закат... 

Через четырнадцать суток Чагатаев сошел на берег Хивинского оазиса, получив расчет и благодарность от старшего матроса.
Побыв несколько дней в Хиве, Чагатаев пошел на родину, в Сары-Камыш, дорогой детства. Он помнил эту дорогу по слабевшим признакам: песчаные холмы теперь казались ниже, канал более мелким, путь до ближайшего колодца короче. Солнце светило такое же, но менее высоко, чем в то время, когда Чагатаев был маленьким. Курганчи, кибитки, встречные ослы и верблюды, деревья по арыкам, летающие насекомые – все было прежнее и неизменное, но равнодушное к Чагатаеву, точно ослепшее без него. Он шел обиженный, как по чужому миру, вглядываясь во все окружающее и узнавая забытое, но сам оставался неузнанным. Каждое мелкое существо, предмет и растение, оказывается, было более гордым и независимым от прежней привязанности, чем человек. Через шесть дней пути по Кунядарье Чагатаев увидел Сары-Камыш. (...)
Чагатаев сел на краю песков, там, где они кончаются, где земля идет на снижение в котловину, к дальнему Усть-Урту. Там было темно, низко, Чагатаев нигде не разглядел ни дыма, ни кибитки, – лишь в отдалении блестело небольшое озеро. Чагатаев перебрал руками песок, он не изменился: ветер все прошедшие годы сдувал его то вперед, то назад, и песок стал старым от пребывания в вечном месте. (...) Как маленькие старики, стояли дикие кустарники; они не выросли с тех пор, когда Чагатаев был ребенком, и они, кажется, одни из всех местных существ не забыли Чагатаева, потому что были настолько непривлекательны, что это походило на кротость, и в равнодушие или в беспамятство их поверить было нельзя. Такие безобразные бедняки должны жить лишь воспоминанием или чужой жизнью, больше им нечем. 

В полдень старый Суфьян увел Чагатаева в сторону от сухой дороги. Он сказал ему, что близ аму-дарьинских протоков еще можно встретить иногда две-три старых овцы, которые живут одни и уже забыли человека, но, увидя его, вспоминают давних пастухов и бегут к нему. Эти овцы случайно выжили или остались от огромных одичалых стад, которые баи хотели угнать в Афганистан, но не успели. И овцы прожили вместе с пастушьими собаками несколько лет; собаки их стали есть, потом подохли или разбежались от тоски, а овцы остались одни и постепенно умирали от старости, от зверей, заблудившись в песках без воды. Но редкие из них выжили и теперь бродили, дрожа, друг около друга, боясь остаться в одиночку. Они ходили большими кругами по бедной степи, не сбиваясь в сторону со своей круговой дороги; в этом был их жизненный разум, потому что съеденные и затоптанные былинки травы вновь зарождались, пока овцы миновали остальной свой путь и возвращались на прежнее место. Суфьян знал четыре таких кочевых травостойных круга, по которым ходили до своей смерти остаточные овцы от одичавших, вымерших стад. Одно из этих кочевых колец пролегало невдалеке, почти на пересечении той дороги, по которой народ джан шел теперь в Сары-Камыш.
(....)
Баран остался цел, он отошел и лег вдалеке, и к нему подобрались все живые овцы. Худые и опытные от дикой жизни, они сейчас издали походили на собак. 

 

– Из какого вы племени? – спросил Чагатаев у старого туркмена, который был по виду старше всех.
– Мы – джан, – ответил старик, и по его словам оказалось, что все мелкие племена, семейства и просто группы постепенно умирающих людей, живущие в нелюдимых местах пустыни, Амударьи и Усть-Урта, называют себя одинаково – джан. Это их общее прозвище, данное им когда-то богатыми баями, потому что джан есть душа, а у погибающих бедняков ничего нет, кроме души, то есть способности чувствовать и мучиться. Следовательно, слово «джан» означает насмешку богатых над бедными. Баи думали, что душа лишь отчаяние, но сами они от джана и погибли, – своего джана, своей способности чувствовать, мучиться, мыслить и бороться у них было мало, это – богатство бедных... 

 

Бродящие кругами овцы, похожие на собак; глиняные крепости со скелетами красноармейцев; нищие люди народа "душа", столь голодные, что при ходьбе у них скрипели кости; хитрый председатель Нур-Мухаммед, мечтавший тайком увести этих людей в Афганистан и продать в рабство; маленькая Айдым, оказавшаяся среди них самой сильной и серьёзной... Удивительно, но Хорезму нашлось место и в русской литературе, в повести "Джан" Андрея Платонова, этаком социалистическом фэнтези о человеке, построившем социализм в Аду.

– Здесь ты умрешь от сожаления, от воспоминаний. Здесь, персы говорили, был ад для всей земли...
Они вошли в землянку, где жил на камышовой подстилке Суфьян. Он дал лепешку гостю, испеченную из корней трав плоскогорья. В отверстии входа видна была вечерняя тень, бегущая в яму Сары-Камыша, где в древности находился всемирный ад. Чагатаев слышал в детстве это устное предание и теперь понимал его полное значение. В далеком отсюда Хорасане, за горами Копетдага, среди садов и пашен, жил чистый бог счастья, плодов и женщин – Ормузд, защитник земледелия и размножения людей, любитель тишины в Иране. А на север от Ирана, за, спуском гор, лежали пустые пески; они уходили в направлении, где была середина ночи, где томилась лишь редкая трава, и та срывалась ветром и угонялась прочь, в те черные места Турана, среди которых беспрерывно болит душа человека. Оттуда, не перенося отчаяния и голодной смерти, бежали темные люди в Иран. Они врывались в гущи садов, в женские помещения, в древние города и спешили поесть, наглядеться, забыть самих себя, пока их не уничтожали, а уцелевших преследовали до глубины песков. Тогда они скрывались в конце пустыни, в провале Сары-Камыша, и там долго томились, пока нужда и воспоминание о прозрачных садах Ирана не поднимали их на ноги... И снова всадники черного Турана появлялись в Хорасане, за Атреком, в Астрабаде, среди достояния ненавистного, оседлого, тучного человека, истребляя и наслаждаясь... Может быть, одного из старых жителей Сары-Камыша звали Ариманом, что равнозначно черту, и этот бедняк пришел от печали в ярость. Он был не самый злой, но самый несчастный, и всю свою жизнь стучался через горы в Иран, в рай Ормузда, желая есть и наслаждаться, пока не склонился плачущим лицом на бесплодную землю Сары-Камыша и не скончался. 

 

Я сразу вспомнил "Джан", когда дорогу перед машиной перебежала та самая овца, похожая на собаку... вернее, наоборот: собака, похожая на облезлую паршивую овцу. А с красивым закатом не задалось - Солнце медленно растворилось в туче пыли. Но именно такой я представлял себе природу Средней Азии - серая глина, ярко блестящая под ослепительной Луной да силуэты гор на горизонте. На фото, впрочем, не Луна, а гаснущее Солнце - в Хорезм я приехал как раз в новолунье. 

 

Уже в темноте я спустился в лагерь и пил там чай в компании узбеков и каракалпаков, так и оставшись тут единственным постояльцем. Стройная узбечка-хозяйка переоделась в домашнего вида одежду и сидела с мокрыми распущенными волосами, не единственная женщина в лагере, но душа компании. В юрту я ушёл уже в кромешной темноте, а утром мне предстоял путь в Нукус.