Во многих отношениях 2020 год может стать худшим годом в недавней истории человечества: продолжается пандемия, жертвами которой стали более 280 тысяч человек. Мировая экономика находится в свободном падении, наблюдается взрывной рост безработицы и обрушение показателей торговли и промышленного производства, и выхода из сложившейся ситуации пока не видно. Африка дважды пережила нашествие саранчи, в США появились шершни-убийцы, угрожающее популяции пчел. Во главе американской нации стоит оторванный от реальности президент, который предлагает лечить COVID-19 потенциально смертоносными средствами и пренебрегает рекомендациями своих советников-ученых. И даже если бы завтра все эти проблемы улетучились бы, перед международным сообществом по-прежнему стояла бы проблема изменения климата.
На фоне всего этого кажется, что едва ли может быть более негативный сценарий развития событий. Но такой сценарий возможен, и это война. Поэтому здесь важен вопрос, возрастает ли риск начала вооруженного конфликта в результате комбинации пандемии и масштабной экономической депрессии или же, наоборот, этот риск будет уменьшаться, пишет Стивен Уолт в статье, опубликованной 13 мая в The Foreign Policy.
Так, эпидемии и коллапс экономики сами по себе не являются преградой для начала вооруженного конфликта. Когда закончилась Первая мировая война, ей на место в 1918— 1919 годах пришла эпидемия испанского гриппа. Тем не менее «испанка» не помешала Гражданской войне в России и Советско-польской войне, а также ряду других серьезных конфликтов. Великая депрессия, которая началась в 1929 году, не остановила Японию от вторжения в Маньчжурию в 1931 году. Более того, Великая депрессия поспособствовала приходу к власти фашистов в 1930-х годах и увеличила вероятность начала Второй мировой войны. Поэтому, если кто-то думает, что крупный вооруженный конфликт невозможен во время пандемии коронавируса и сопровождающей его рецессии, ему стоит подумать ещё раз.
Тем не менее вероятность начала вооруженного конфликта не так высока. Как отметил эксперт массачусетского технологического института Барри Позен, пандемия скорее способствует миру, нежели войне.
По его словам, нынешняя пандемия оказывает негативное воздействие на все крупные державы, поэтому все они не смогут воспользоваться ослаблением других. Напротив, власти всех стран начинают с большим пессимизмом относиться к своим краткосрочным и среднесрочным перспективам. Войны же начинают из-за излишней уверенности в своих силах, поэтому вызванный пандемией пессимизм должен способствовать миру.
Более того, в силу своего характера война требует, чтобы огромное число людей находилось в большой близости друг к другу — в тренировочных лагерях, на военных базах, в районах мобилизации, на кораблях в море и так далее. В условиях пандемии это неприемлемо. По меньшей мере пока мировые лидеры стараются убедить своих граждан в том, что для защиты общественности от болезни делается всё возможное. Если учесть два этих фактора, становится понятно, почему даже такой импульсивный и упрямый лидер, как наследный принц Саудовской Аравии Мохаммед бен Салман, все больше заинтересован в сворачивании жестокой и неудачной военной кампании в Йемене.
Позен добавляет, что COVID-19 также может привести к сокращению объемов международной торговли в краткосрочной и среднесрочной перспективе. Те, кто считает, что экономическая взаимозависимость является мощным барьером на пути войны, могут быть встревожены этим развитием событий, но он отмечает, что в последние годы проблемы торговли были источником значительных трений — особенно между США и Китаем, поэтому определенное «разъединение» могло бы несколько снизить напряженность и привести к уменьшению риска войны.
По этим причинам сама по себе пандемия может способствовать миру. Но как насчет связи между более широкими экономическими условиями и вероятностью войны? Могут ли некоторые лидеры по-прежнему убеждать себя в том, что провоцирование кризиса и вступление в войну могут либо поспособствовать продвижению долгосрочных национальных интересов, либо укрепить их собственные политические позиции? Есть ли другие сценарии перерастания глубокого и устойчивого экономического спада в серьезный глобальный конфликт?
В частности, часто говорят о так называемой диверсионной теории войны. Суть такого конфликта заключается в том, что руководители отдельных стран, обеспокоенные своей популярностью среди избирателей, могут попытаться отвлечь их внимание от своих неудач, развязав кризис с другой иностранной державой, что иногда влечет за собой применение силы против неё. Следуя этой логике, ряд граждан США на сегодняшний день обеспокоены тем, что президент Дональд Трамп может пойти на агрессию против таких стран, как Иран или Венесуэла, в преддверии президентских выборов, особенно если он посчитает, что его шансы на переизбрание невелики.
Такое развитие событий кажется автору маловероятным, даже если закрыть глаза на логические и эмпирические недостатки самой этой теории. Война — это всегда риск, и, если вторжение пойдет хотя бы немного не так, как нужно, этот провал станет последним гвоздем в гробу и без того не особо успешного правления Трампа. Ни одна из тех стран, против которых Трамп может начать военную операцию, не представляет непосредственную угрозу безопасности США.
Кроме того, даже самые ярые сторонники действующего главы Белого дома могут задаваться вопросом, почему он растрачивает время и деньги, осуществляя агрессию против Ирана и Венесуэлы тогда, когда можно спасти тысячи граждан США, умирающих дома. Даже успешная военная операция не приведёт к возобновлению работы американской экономики, не создаст подобие того режима тестирования и отслеживания больных, которые уже сформировали компетентные правительства по всему миру, и не ускорит разработку вакцины. Скорее всего, такой же логике следуют и лидеры других стран.
Другая широко популярная теория — «военное кейнсианство». Война порождает большой экономический спрос и иногда может вывести депрессивную экономику из коматозного состояния и вернуть ее к процветанию и полной занятости. Очевидным примером здесь была бы Вторая мировая война, которая действительно помогла американской экономике наконец выбраться из «зыбучих песков» Великой депрессии. Те, кто убеждён, что крупные державы начинают войны прежде всего для обеспечения интересов крупных компаний — или оборонной промышленности, склонны придерживаться этой теории.
Поэтому они выражают обеспокоенность в связи с тем, что правительства, чьи экономические перспективы не кажутся особенно радужными, могут попытаться вдохнуть новую жизнь в свою экономику теми или иными военными авантюрами. С точки зрения автора, это сомнительно, поскольку для создания значительного экономического стимулирования необходима действительно масштабная война. В условиях же, когда национальный долг растет как на дрожжах, сложно себе представить, чтобы какая-либо страна начала широкомасштабную войну со всеми вытекающими из этого рисками.
Важнее другое, существует огромное число более простых и прямых способов стимулирования экономики. Это и инфраструктурное развитие, и пособия по безработице, и даже раздача средств гражданам. Среди них начало войны — самый малоэффективный способ. К тому же угроза войны обычно отпугивает инвесторов, что неприемлемо для любого политика, который внимательно следит за состоянием фондовых рынков.
Экономические сложности могут подтолкнуть власти к войне в ряде особых обстоятельств, особенно тогда, когда страна, которая столкнулась со сложной экономической ситуацией, может захватить что-либо обладающее огромной ценностью. Наилучшим примером этой модели является решение иракского лидера Саддама Хусейна захватить Кувейт в 1990 году. Экономика Ирака находилась в ужасном состоянии после длительного конфликта с Ираном.
Высокий уровень безработицы угрожал внутриполитической позиции Хусейна. Благодаря своим огромным запасам нефти Кувейт из-за его слабой защищённости казался легкой и очень желанной добычей. Более того, Ирак задолжал Кувейту огромные суммы денег, поэтому враждебное поглощение этого эмирата Багдадом в одно мгновение стало бы решением целого ряда проблем. В этом случае нестабильная экономическая ситуация Ирака сделала войну более вероятной.
Тем не менее в современных условиях сложно представить себе страну, находящуюся в тех же условиях. Едва ли Россия, даже если бы она хотела этого, пошла на «захват» очередной части территории Украины или Китай решил бы разобраться с Тайванем. В обоих случаях издержки такого шага очевидным образом перевешивают экономические приобретения. Даже захват богатой нефтью страны, на что иногда намекает Трамп, вряд ли может считаться привлекательной перспективой, когда рынок перенасыщен нефтью. Автор отмечает, что беспокоиться следует тогда, когда слабая и малозащищённая страна каким-то образом получит в свое распоряжение весь запас работающих вакцин от коронавируса. Однако такой сценарий даже в отдалённой перспективе нельзя считать вероятным.
Тем не менее, если рассматривать более широкую историческую перспективу, получается, что длительная экономическая депрессия может увеличить риск войны ввиду усиления позиций фашистских или ксенофобских политических движений. В таком случае следует ожидать протекционизма и гипернационализма, а странам будет гораздо сложнее находить взаимовыгодные условия взаимодействия друг с другом.
История тридцатых годов прошлого века показывает, к чему могут привести эти тенденции, хотя экономические последствия Великой депрессии едва ли могут считаться единственной причиной, направившей мировую политику по такому пути. Национализм, ксенофобия и авторитаризм вновь стали выходить на историческую арену и до пандемии коронавируса. Тем не менее из-за тяжелейших экономических последствий, ощущаемых в каждом уголке мира, эти тенденции могут обостриться, в результате чего мир, после того как люди перестанут бояться вируса, окажется более склонным к войне.
В целом, отмечает автор, он не считает, что даже нынешние чрезвычайные экономические условия тем или иным образом повысят риск войны. Во-первых, потому, что если бы депрессии действительно приводили к вооруженным конфликтам, войн было бы больше.
Во-вторых, государства начинают войны только тогда, когда им кажется, что они смогут одержать быстрые и относительно простые победы. Европейские державы в 1914 году начали войну в надежде на быстрый успех, не сопряженный с излишними издержками. С той же целью нацистская Германия разработала свою стратегию блицкрига. На быстрое завершение своих военных операций надеялись и Саддам Хусейн, начавший в 1980 году войну против Ирана, и Джордж Буш — младший, вторгшийся в 2003 году в Ирак.
В-третьих, основная мотивация большинства войн заключается в стремлении к безопасности, а не к экономическим приобретениям. По этой причине вероятность войны возрастает, когда государствам начинает казаться, что баланс сил изменяется не в их пользу, когда у них появляется уверенность в том, что их противники занимают решительно враждебную позицию, что для изменения этой неблагоприятной тенденции и обеспечения своей безопасности необходимо принять незамедлительные меры.
Иными словами, экономические бедствия, то есть депрессия, могут оказать воздействие на политический ландшафт, в рамках которого принимаются решения о войне и мире. Однако экономика — это лишь один среди большого числа иных факторов. Редко когда она играет решающую роль. Даже если пандемия коронавируса и будет иметь масштабные и длительные негативные последствия для мировой экономики, невелика вероятность того, что из-за нее риск войны станет больше, особенно в краткосрочной перспективе.
Безусловно, заключает автор, невозможно исключить еще один значительный повод для войны — тупость, особенно тогда, когда она очевидна в некоторых местах. Поэтому нет гарантии того, что в ближайшее время те или иные оторванные от реальности мировые лидеры не начнут очередное бессмысленное кровопускание.
The Foreign Affairs (США): шведская стратегия против коронавируса скоро станет всемирной
Соблюдать карантин до самого появления вакцины не удастся. Отказ же от режима изоляции, наоборот, облегчит экономическое, социальное и политическое давление, считает автор. Это также позволит населению выработать «стадный» иммунитет, который в конечном итоге станет наименьшим из зол в борьбе с covid-19.
Коллективный иммунитет — единственный действенный путь. Вопрос лишь в том, как его добиться
В январе Китай посадил 50 жителей провинции Ухань на карантин. С тех пор жесткие авторитарные меры по борьбе с новым коронавирусом приняли и многие либеральные демократии. К середине марта почти во всех странах Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) действовала та или иная комбинация таких мер как закрытие школ и университетов, переход на удаленную работу, отмена общественного транспорта, ограничение общественных мероприятий и запрет на внутренние и международные поездки. Однако одна западная страна остается исключением.
Не вводя ни карантина, ни чрезвычайного положения, Швеция призвала граждан самоизолироваться и добровольно соблюдать дистанцию. Чтобы сгладить кривую заболеваемости, некоторые ограничения шведские власти все же наложили: запретили собираться более 50 человек, прекратили обслуживание у барной стойки, ввели дистанционное обучение в средних школах и университетах и так далее. Однако от жесткого контроля, штрафов и полицейского надзора они отказались. Шведы изменили свое поведение, пусть и не столь радикально, как граждане других западных демократий. Многие рестораны по-прежнему работают, хотя посетителей в них поубавилось. Детвора ходит в школу. И в отличие от соседней Норвегии (и ряда азиатских стран) Швеция решила не вводить никаких приложений для отслеживания заболевших — ради соблюдения приватности и личной автономии.
Официально коллективный (или «стадный») иммунитет шведские власти своей целью не ставили — по мнению большинства ученых, он достигается, когда переболеет свыше 60% населения. Но повышение общего иммунитета — однозначно часть стратегии шведского правительства. По меньшей мере, это логичное следствие, когда школы, рестораны и большинство предприятий остаются открытыми. Главный эпидемиолог страны Андерс Тегнéлль (Anders Tegnell) предрек, что Стокгольм может выйти на стадный иммунитет уже в этом месяце. Математик Стокгольмского университета Том Бриттон (Tom Britton) заключил на основе поведенческих моделей, что чтобы остановить дальнейшее распространение, 40-процентного иммунитета в столице будет достаточно. По его мнению, этот момент может наступить к середине июня.
В некоторых кругах Швеция заслужила похвалу уже за то, что сохранила хоть какое-то подобие экономической нормальности при уровне смертности на душу населения даже ниже, чем в Бельгии, Франции, Италии, Нидерландах, Испании и Великобритании. Но другие Швецию ругают — мотивируя критику тем, в соседних странах показатель смертности гораздо ниже. Кроме того, подчеркивается, что Швеция не смогла защитить пожилых и иммигрантов. Тегнелль признает, что на обитателей домов престарелых приходится более половины смертельных исходов от Covid-19 — он объясняет это запоздалым вводом мер безопасности вроде масочного режима. Иммигранты тоже пострадали от эпидемии непропорционально сильно — как правило у них ниже уровень жизни, и многие заняты в сфере услуг, где удаленная работа по определению невозможна. Но шведские власти уверяют, что повышенный уровень смертности в стране в долгосрочной перспективе сравняется с общим. Попытки разных стран сдержать распространение вируса обречены на провал — и в конце концов заразится все больше людей. Когда другие страны захлестнет вторая смертоносная волна, Швецию пик пандемии уже минует.
Отклик Швеции не идеален, но ей все же удалось укрепить иммунитет у молодых и здоровых — тех, у кого наименьший риск серьезных осложнений — одновременно выровняв кривую. Отделения интенсивной терапии по стране не переполнены, и больничный персонал, несмотря на повышенную нагрузку, справился еще и с дополнительными обязанностями по уходу за детьми — ведь детские сады и младшие классы по-прежнему работают.
Неважно, признали они шведский подход официально или нет, многие страны сейчас пытаются ему подражать. Соседние Дания и Финляндия возобновили занятия для младших классов. Германия открыла небольшие магазины. Италия скоро распахнет парки, а Франция собирается открыть некоторые из нестратегических отраслей — включая фермерские рынки и небольшие музеи — а также школы и детские сады. Даже в США, где заболевших больше всего в мире, некоторые штаты по настоянию президента Дональда Трампа ослабляют ограничения. Трамп еще недавно критиковал шведскую модель, не стесняясь в выражениях, а теперь сам делает то же самое.
Ослаблять ограничения есть веские причины. На то, чтобы подсчитать общий ущерб от смертей, банкротств, увольнений, самоубийств, психических проблем, падения ВВП, утраченных инвестиций и других потерь, связанных не только с вирусом, но и с мерами по борьбе с ним, потребуется несколько лет. Однако уже сейчас очевидно, что экономические и социальные последствия карантина огромны: по оценкам ОЭСР, каждый месяц ограничений сокращает экономику развитых стран на 2%. По прогнозам ОЭСР, экономика Франции, Германии, Италии, Испании, Великобритании и США по итогам года сократится более чем на четверть. Безработица вырастет до высот, невиданных с 1930-х, недовольство и социальные разногласия усилятся.
Соблюдать карантин до самого появления вакцины не удастся. Отказ же от режима изоляции, наоборот, облегчит экономическое, социальное и политическое давление. Кроме того, это позволит населению выработать иммунитет, который в конечном итоге станет наименьшим из зол в борьбе с Covid-19. Многое о болезни по-прежнему неясно, но страны, сохраняющие карантин, в будущем рискуют столкнуться с еще более серьезными вспышками. Если же они пойдут шведским путем к стадному иммунитету, пандемия закончится раньше, а ущерб от нее будет слабее.
Шведский подход к эпидемии отражает ее самобытную культуру и в других странах может оказаться неприменим. Так, расчет личную ответственность граждан и соблюдение официальных рекомендаций за пределами Скандинавии может и не сработать. Швеция — особая страна, для которой характерен высокий уровень доверия — не только между гражданами, но и к государственным учреждениям. Шведы серьезно отнеслись к рекомендациям властей и с энтузиазмом их выполняют — чего сложно ожидать от граждан других стран.
Кроме того, шведы в целом здоровее граждан ряда стран, поэтому в других частях света могут потребоваться дополнительные меры предосторожности. При отмене ограничений страны должны учесть шведские ошибки насчет пожилых и иммигрантов: маски и другое защитное оборудование в домах престарелых должны быть доступны, а охране работников сферы обслуживания, которые подвергаются особому риску в силу возраста или физических недостатков, надо уделить особое внимание. Но главная цель — сохранить людей из группы риска в безопасности без массовых карантинов.
Чем больше ученые узнают о вирусе, а власти разрабатывают все новые и более эффективные способы остановить инфекцию — в том числе обновляя параметры для расчета стадного иммунитета на основе поведенческих особенностей — оправдывать массовый карантин становится все сложнее. Даже в странах вроде США и Великобритании, где совокупная численность группы риска гораздо выше, ущерб от меры предосторожности окажется намного дешевле, чем если поголовно оставить всех дома. Путь к стадному иммунитету подразумевает, прежде всего, защиту уязвимых. Швеция училась на собственных ошибках, но теперь ситуация в стране под контролем.
Всеобщие карантины становится все невыносимее, и страны постепенно осознают, что самый реалистичный вариант — это контроль над эпидемией, а не полная победа — и начинают раскрываться. Разумное социальное дистанцирование, чтобы предотвратить перегрузку систем здравоохранения, совершенствование методов лечения и более успешная защита для групп риска помогут снизить число жертв. Но, в конце концов, единственная надежная защита от этой болезни — повышенный и, в конечном счете, стадный иммунитет, при условии, что уязвимые группы населения защищены. Какой бы отметки ни заслуживали шведские меры по борьбе с пандемией, другие страны начинают понимать, что по кривой заболеваемости она продвинулась дальше других.
